«Заходишь ночью в камеру, где сидит убийца». Бывшая политзаключенная рассказала о том, как сложно почувствовать свободу после освобождения
Бывшая политзаключенная гомельской колонии рассказала «Белсату» о силе Катерины Андреевой и Дарьи Лосик, татуировке Людмилы Волковой и о том, что на зоне гораздо безопаснее говорить по-цыгански, чем по-беларусски.
Наша собеседница просит называть ее Розой и говорит, что уже в безопасности. За ее спиной – большой срок, и она помнит почти каждый день в заточении. Наш разговор длится полтора часа. И это несравнимо мало, чтобы можно было ставить точку. Отрывки из беседы, которую мы предлагаем, – наверное, лишь зарисовки для будущей истории (или для еще одной «тюремной» книги), которая полностью раскроется только тогда, когда в Беларуси воцарится настоящая свобода. А пока что так: ты не выходишь на свободу – тебя просто выводят за колючую проволоку.
«На свободе девять правил тюрьмы»
«Когда ждешь освобождения, то думаешь, что выйдешь на свободу. А когда выходишь, то понимаешь, что на свободу ты не вышел – тебя просто вывели за колючую проволоку. Вот это самое сложное. И я думаю, что людям, которые с 2020 года не сидели в тюрьме, может быть, не так тяжело. Для них весь этот процесс происходил постепенно. Лягушку сварили, но не бросили в кипяток. А я села в тюрьму с распростертыми крыльями. И, несмотря ни на что, я их не сложила. И когда якобы оказалась на свободе, все равно, пока находилась в стране, не могла взлететь и полететь, как птица. Пришлось делать вид, что я смирилась с тем, что я не такая.
Когда снова попала на улицы любимого города, то постоянно пыталась встречаться глазами с людьми. В 2020 году мы все время так делали – встречались взглядами. Они улыбались. Они были счастливы. Я такого никогда еще не видела в Беларуси.
Так вот теперь люди не смотрят друг другу в глаза. Это так больно…
И это недоверие, охватившее определенную часть граждан Беларуси, – одна из причин, подтолкнувших меня покинуть страну вскоре после освобождения.
За решеткой я понимала, где нахожусь. Понимала, чего ожидать от сотрудников. Ну, плюс-минус. Понимала, чего ожидать от окружения, от некоторых заключенных, которых мы называли «социально близкими», как у Солженицына. Ничего хорошего от них не ждала. Но знала правила, по которым все строится. Это их правила – ты их не используешь. И выходишь на свободу убежденным, что здесь не должны действовать тюремные правила. Но они действуют. И это ужасно.
Меня будто бросили в кипящую воду…»
«Со мной в камере сидела детоубийца»
«За решеткой столкнулась с такой стороной жизни, о которой раньше и не подозревала. Моей первой сокамерницей на Окрестина была женщина, которая проходила по ст. 139 – за убийство. А все происходило ночью. Захожу в камеру, она встает и спрашивает, кто я и за что. Я говорю: за политику. «А ты?» – спрашиваю в свою очередь. А она: «У меня плохая статья» – «Какая?» – «Ну нехорошая, говорю, 139, убийство». И мне страшно стало. Ночь, и вас ведут в камеру, где сидит убийца. Это потом мы уже познакомились. И я уверена, что человека незаконно осудили по той статье, я на 100% уверена, что невиновна. Но – приговор и колония…
Потом – Володарка. Молодежь, сидящая за наркотики. Понимаешь, какой масштаб это уже приобрело. После освобождения чуть ли не на каждом углу видела наркоманов. Смотрела в глаза молодым людям и думала про себя: этот наркоман, и этот наркоман, и этот. Возможно, слишком начала этого бояться. Возможно, все не так. Но в тюрьме понятно, что действительно есть огромная проблема. Не где-то там – рядом с нами.
И со мной в камере сидела еще женщина-детоубийца. Убивала собственных детей. Такой ужас.
Поэтому первыми моими мыслями на Володарке были: зачем и для чего мы выходили? Стоило ли оно того, когда у нас такая Беларусь? Не то что разочарование, просто задавала себе вопросы. Просто вопросы. О том, насколько Беларусь действительно была готова стать другой. Сомнения закрадались. То есть я поняла, что Беларусь – она не вся такая красивая и светлая, как те 300-500 тысяч или миллион человек, которые выходили на марши. Рядом с нами – масса других разных людей, которым будет сложно себя ломать. Но…
Сомнения исчезли, когда позже познакомилась со студенткой Касей Будько, проходившей по «делу студентов». Ее самостоятельность, осознанность, открытость миру и желание быть ему полезным – это меня спасало. И когда я ее увидела, то почувствовала и поняла – буквально в первые пару часов – для кого мы все это делали. И тогда воспряла духом».
«Катя Андреева стала более сильной»
«Странно, когда в одиночестве в мыслях все это сама себе говорю, то ничего. А когда говорю голосом, слезы льются, простите (пауза).
С журналисткой Катериной Андреевой я познакомилась только в колонии, в СИЗО не пересекались. Впервые глаза в глаза увиделись в медсанчасти, когда ее, уже после второго приговора и возвращения в колонию, повели с карантина на обследование. Я была тогда в медсанчасти по каким-то своим делам. И я увидела Катю. И постаралась хоть шепотом ее поддержать, дать ей понять, что мы рядом и будем ее поддерживать.
«Катюша, – говорю, – держись, я рада тебя видеть».
Позже также у меня была возможность с ней несколько раз встретиться и поговорить. И я хочу сказать, что Катя большая молодец. Она держится, насколько возможно. После второго приговора она взяла себя в руки. Хотя с ним было сложно смириться. И, как мне кажется, она стала более твердая, появился сильный стержень внутри нее.
Потому что сама по себе Катя очень эмоциональная, очень женственная. И поэтому, насколько я знаю, ей было очень тяжело в СИЗО и в первые месяцы в колонии. Но пройдя через 9-й отряд, который считается такой пресс-хатой на зоне, пройдя через второй приговор, она стала сильной.
Но из рассказов хорошо знакомой мне девушки, отбывавшей наказание в одном отряде (13-й отряд) с Катей Андреевой, знаю, что в мае у нее были проблемы со здоровьем, связанные с аллергией. Случился приступ. Мне рассказали, что тогда их отряд работал во вторую смену и уже на выходе с фабрики, где-то в половине десятого, Катя начала задыхаться. Даже бригадирка пошла просить, чтобы их отряд пропустили без очереди. Ведь все выглядело серьезно, и Катю нужно было срочно везти в медсанчасть.
Девочки рассказывали, что вместо того, чтобы их пропустить, отряд еще долго держали перед воротами. Катя кашляла и задыхалась полчаса. Я надеюсь, что персонал медлил не специально, но…
Насколько я знаю, такие приступы у нее случались и после этого случая. Возможно, это было связано с тем, что команда начала шить новую форму с какой-то аллергической пропиткой. Одна из девушек рассказала мне, что из-за контакта с этой тканью у нее опухли веки и начали чесаться. А у Кати аллергия. К тому же это было время цветения. Возможно, одно накладывалось на другое.
Потом я узнала, что Катю Андрееву и Дашу Афанасьеву, страдающую астмой, перевели в медсанчасть из-за ремонта в блоке – там сильно воняло краской. Я не могу сказать, какая там сейчас ситуация, но я очень переживаю за девочек».
По-цыгански можно, по-беларусски – запрещено
«Я после колонии стараюсь говорить по-беларусски. Извините, если есть ошибки и не очень быстро. Меня очаровали наши беларусскоязычные девушки – политзаключенные Ира Счастная, Вика Миронцева, Ольга Золотарь и другие.
Но вообще отношение к беларусскому языку в колонии просто дикое. В комнате, откуда мы звоним домой своим близким, висят такие правила, в которых даже подчеркнуто, что разговор можно вести только на русском языке. Да и сами сотрудники очень возмущаются, когда кто-то говорит по-беларусски. Это объясняют и зечкам. Для них это – «дичь».
На зоне хватает цыганок. Так вот им можно разговаривать друг с другом на цыганском и разговаривать по телефону на цыганском, абсолютно нормально. Но не по-беларусски. Потому что – «дичь». Если во время звонка говорят по-беларусски, то могут просто прервать разговор, сделать замечание или просто потребовать перейти на русский. Таковы правила.
Дарья Лосик держится
«О чем говорила с Катей Андреевой? Про Испанию, про путешествия. Она очень много о муже рассказывала. Это ее сила, опора, это ее надежда. Тот человек, о котором она постоянно думает. Ее возвращение будет возвращением к Игорю. Это единственный человек в мире, который ей нужен. Она так сказала.
Кстати, Катя была в одном отряде с Дашей Лосик, которая тоже переживала за своего Игоря. В мае, мне рассказывали, Даша вернулась после встречи с адвокатом под большим впечатлением. Узнала о новых шрамах на шее Игоря Лосика, ее мужа. Плакала. Сказала, что готова на все, чтобы только освободили Игоря. Подруги ее успокаивали. Потому что они – Даша и Игорь – должны выстоять, выжить и вернуться к дочери. Из услышанного и увиденного у меня складывается впечатление, что Дарья Лосик очень твердая, морально сильная. Смелая.
В том же отряде тогда еще находились политзаключенные Светлана Хромова, Дарья Афанасьева, Людмила Волкова, Мария Нестерова, Ирина Пригова, Катя Макаревич. Это одни из тех, кого я могу вспомнить сейчас, потому что мы с ними и с Катей Андреевой были в разных отрядах. Я очень хочу, чтобы девочек поскорее… Я не знаю, что сделать, чтобы их освободить. Это невыносимо».
Татуировка Людмилы Волковой
«Была еще одна дикая история с татуировкой Люды Волковой. На руке у нее была очень красивая татуировка – букет васильков, перевязанных бело-красно-белой лентой. Просто лента – никакого флага. Однажды ее вызвал опер и говорит, мол, это экстремистская символика: «Предлагаем три варианта: заводим новое уголовное дело, или вы отрезаете себе руку, или мы перебиваем твое тату». Такие разговоры. Девушке пришлось согласиться переделать изображение.
Знаете, как они перебили? Белые полоски на ленте перебили на черные. Черно-красно-черная лента получилась. Траур. Из-за этого у Люды случился нервный срыв.
И это не первый подобный случай был. До этого у девушки, которую посадили по 328 статье, на шее перебили знак коловорота, знак солнца такой. Сколько она там ни ходила и не доказывала, что это не фашистский символ. Перебили на какую-то медузу. Это первый раз было. Колония купила специальную машинку, а среди осужденных нашли женщину, которая до колонии работала в тату-салоне. Перебивали татуировки в медсанчасти».
После дождя…
«Дождь пошел… Знаете, когда у меня появилась уверенность, что нельзя остаться в стороне в 2020 году? В последний день сбора подписей. Если помните, задержали накануне Бабарико. Я решила поехать и оставить свои подписи за других кандидатов, даже за Канопацкую оставила, пусть будет, подумала я.
А вечером от площади Якуба Коласа вытянулась вдоль проспекта до площади Независимости цепочка людей, требующих освобождения Виктора Бабарико. Я стала в нее. И начался сильный дождь. Стало холодно, небо почернело, а ливень перешел в град. Большой и болезненный. Вот и град падает – а люди стоят и никто не уходит.
И тогда я почувствовала, что люди не уйдут, даже если камни с неба посыплются. И я решила, что пойду до конца. Такая вера была.
Сейчас трудно верить. Не так много причин для этого, но… Знаете, во что больше всего верят в колонии и на что надеются? Там единственная надежда. В Украину».
Дмитрий Мирош / ДФ belsat.eu
